ЗОЛОТАЯ ПУЛЯ
Фалалеев, прикрывшись веником, плеснул на раскаленные камни воду, и в маленькой парилке сразу стало, как в туманном Лондоне, в котором еще никто не бывал, да и вряд ли побывает уже. Остро за-пахло ментолово-анисовыми каплями, прошлогодними соплями и распа-ренным березовым веником, который словно повис невидимо в тумане на высоте красновато-облупившегося носа Фалалеева.
— Хорошо или еще поддать? — хозяйничал он где-то внизу тази-ком.
— Завязывай, мужик, а то яйца уже шипят, — ответствовал кто-то из народа с верхних полок.
— А я и не начинал еще, — как два корабля в тумане перекли-кался с ним Фалалеев.
Снова и снова шипели камни, горячие волны одна за другой поднимались к верхним полкам, откуда, уже не выдерживая, позорно бежали борзоногие задницы.
— Ну, вот — теперь и погреться можно, — смеясь, кричал им вслед Фалалеев и как король, выбивший противника с упорно удержи-ваемых высот, по праву победителя занимал верхнюю полку. Следом, как водится, подтягивались приближенные... А Фалалеев от удоволь-ствия даже затихал... До первого, как говорится, пота, когда можно уже и веничком, да с припарками... Чтобы воистину кровь куриная... от куриной, вестимо, жизни — заструилась и закипела, как у горного орла. Чтобы в какой-то запредельно возвышенный миг души все его угловатое и заскорузлое от убогой работы тело стало почти невесо-мым и пустым... Настолько пустым и настолько невесомым, что вот-вот уже было готово взлететь над распаренным деревянным полоком, и только мысль, удивительной силы и ясности мысль еще каким-то обра-зом удерживала его, Фалалеева, утомленное от жизни тело здесь, на земле, которой он, похоже, так и не успел пригодиться. И была эта мысль застарелая и зазнобная, как много лет назад засевшая у вете-рана Травкина в мозгу пуля, с которой хочешь-не хочешь приходилось жить, даже несмотря на то, что уже давно считалась “несовместимой с жизнью” (так во всяком случае было записано в истории болезни за номером 1369)... На этот счет у него, Фалалеева, имелась тоже мысль, но разве этим врачам-душелюбам, что-нибудь разумное дока-жешь! Для них этот Травкин давно труп, хоть и все еще продолжает жить, совсем как Федор Васильевич Протасов в гениальном творении Толстого “Живой труп”... И не просто жить, как какой-нибудь зате-рянный в пустыне саксаул, а даже регулярно посещать пролетарскую парилку, где он, Фалалеев, то и дело поддавал жару, а от жары, вестимо, всякие металлы расширяются и злополучная пуля начинала раздражать какой-то нерв...
— За Родину, за Сталина ур-ра-а! — вырывался тогда из Травки-на смертный крик, от которого у некоторых пробегал озноб и воинст-венно напрягались мышцы. Но, как правило, до атаки дело не доходи-ло — мужики сразу засовывали голову Травкина под кран и держали до тех пор, пока пуля не сокращалась обратно...
— Я тебе, Фалалеев, не рассказывал как одну немочку в Берли-не... — постепенно приходил в себя Травкин, — у меня даже сын в Германии обнаружился, представляешь — Гансом звать... 30 лет меня разыскивал и только в прошлом году нашел... Прикатывает на Мерсе-десе, как на танке, все, конечно, на ушах... Красавец такой фриц...Сразу видно — голубая кровь, типичная нордическая раса, а нос... носяра, как ни верти, наш, Травкинский, — и Травкин с гор-достью показывал свой вологодско-крымский профиль с выступающей сиреневой картошкой посередине.
— А как же он тебя узнал? — развесит уши в тумане какая-нибудь голая доверчивая жопа.
— Мой Ганс то?.. — совсем не против пояснить Травкин. — У не-го фотокарточка была. Ну, на которой я с этой самой фрау... евон-ной мамашей, значит. Всю жизнь хранила сердешная и только перед самой смертью... Пока ихнее КГБ связалось с нашим, пока обнаружи-ли, что жив... Так-то я по документам числюсь у них труп... Сорок лет с пулей в голове не живут... Меня даже один наш профессор в застойное время в какой-то своей работе описал, за что его, бедно-го, в дурдом... немного полечить, значит. Потом еще американцы приезжали... Собственными глазами на что называется чудо света по-глазеть... А один старенький такой пердун в шортах даже сделал предложение... Я, говорит, мистер Трафкин, есть отшень болшой мэн и приехаль вашу голову с пулей пакупать. Ви у нас в Америка сейчас герой. Сам президент Буш вашей головой с пулей заинтересовался... Хочет лично познакомиться и на пулю лично посмотреть. Ради такого случая мы за ценой не постоим. Вот чек. Впишите необходимое коли-чество нолей и ваша страна получит столько долларов, что хватит и перестройку закончить и снова развалить... А вам, мистер Трафкин, народ поставит памятник на века, как какому-нибудь Долгорукому или на худой конец Петру Великому, который хоть и прорубил окно в Ев-ропу, а в итоге, кроме пули в голове, никакой пользы...
Тут Травкин на какое-то время подозрительно замолк, словно поджидал запоздалый крик души:
— За Родину, за Сталина впе-ре-е-д!.. — приготовился он уже было перемахнуть через бруствер окопа, но подоспевшие мужики во-время опутали его руками, и пока Травкин отчаянно вырывался как Лаокоон, поливали темечко припасенной на этот случай холодной во-дой из шайки, чтобы остудить разогревшуюся от парилки пулю.
Но Травкин в себя приходил быстро, тут же сдаваясь на ми-лость победителей.
А вот насчет чека ты, Травкин, зря, — не то чтобы с укоризной сказал похожий на Калигулу слесарь Жэка Боря. — Глядишь и вырвал бы страну из руин экономики. Побольше бы нолей наставил... пили бы сейчас пиво с раками... А потом на Мерседесе с ветерком... У меня телка одна в пельменной работает... Глухонемая... Всю жизнь зара-батывала деньги на заграницу посмотреть. Даже уже не помню куда она там ездила... Только вернулась глухонемая... Во рту язык не поворачивается про увиденное рассказать. И к бабкам ходила и по врачам... С тех пор вот так и живет, как собака: все видит и чув-ствует, а сказать что-то не пускает. А в остальном телка при всех делах, одна сиська как у тебя, Травкин, голова...
— На самом деле никакой заграницы нет, — просто так, словно ничего особенного в сущности не произошло, сказал Фалалеев. Словно об этом уже все знают, а кто и не успел еще узнать — все равно своим знанием на происшедшее событие никак не повлияет. Словно, допустим, вчерашний дождь...
От такого заявления своего духовного вождя все, конечно, слегка выпали в осадок. Лишь один бывший учитель диалектического материализма Волобуев сходу начал копаться в теории:
— Что-то вроде закона отрицания отрицания, да?.. Когда более новая формация отрицает старую... Ну и, конечно, единство и борьба противоположностей...
— Это как же так — нет?.. — ошалело встрепенулся молодой биз-несмен Гриша, который до сих пор считал, что Америка находится в Европе где-то сразу за Испанией или в крайнем случае на границе с Португалией.
— То-то и оно... — Фалалеев складывает ноги по-турецки и мо-золистой пятерней откидывает со лба на лысину рыжевато-скифскую прядь. Пар в парилке уже начал оседать и Фалалеев словно сидит на облаке, из которого доносятся голоса.
— Это ты в какой газете прочитал? — не то чтобы сильно усом-нился похожий на Калигулу слесарь Жэка по кличке Мокрый.
— Что же ты мне раньше не сказал... — С какой-то даже укориз-ной сказал Травкин. — Я бы хоть у своего Ганса уточнил...
— А как же Америка?.. Париж!.. У меня свояк год назад в Бол-гарии отдыхал... — нервно заподпрыгивал из облака новый русский бизнесмен Гриша, у которого уже свой ларек по продаже жвачки и презервативов.
— И Америки нет!.. И Парижа!.. А что касается Болгарии... — и Фалалеев понимающе кривит рот, словно где-то в глубине себя решая — стоит ли этим слепцам окончательно раскрывать глаза.
— Кетчуп болгарский, например... Даже написано по-болгарски и еще на трех языках... — тут же нашелся новый русский Гриша, стара-тельно массируя одному ему известную китайскую точку жизни цзу-сан-ли, чтобы жить долго.
— Да он же гонит, мужики, все — гонит... — спохватился и даже весь задергался похожий на Калигулу слесарь Жэка по кличке Мокрый. — А что же тогда вообще есть, раз уже и Америки нет?..
— И Парижа...
— КГБ... Все это, братцы, КГБ... Создают видимость... По те-левизору показывают. А на самом деле никакой заграницы нет. Покон-чили одним ядерным ударом еще тридцать лет назад. За что и Хрущева скинули... За разрушение мечты. А то все Америка, Америка!.. Да и вообще сколько можно догонять и обгонять!.. Такое каждому может надоесть. Вот и приказал бабахнуть ракетами с подводных лодок. Пришлось, конечно, затянуть пояса, временно перейти на кукурузу... Которую ядерной волной забросило на наши поля. А на месте Америки сейчас лунный пейзаж... Мы и наших космонавтов не на Луну посыла-ли, а что осталось на месте Америки посмотреть. Ну да вы и сами видели: одни воронки да кратеры... Наш луноход присутствия жизни не обнаружил. Правда, по просочившимся слухам, в одной из проб грунта обнаружен чудом сохранившийся презерватив, но об этом, яс-ное дело, никому, мало ли какие могут быть провокации...
Фалалеев заключительно хлопнул ладонями по скрещенным по-турецки ногам, и из тумана тут же высунулась голова молодого пред-принимателя Гриши:
— А как же Болгария? Все-таки дружественный нам народ... Вме-сте Шипку когда-то брали... Я не говорю уже о кетчупе...
— Что же касается Болгарии... — Фалалеев задумчиво смотрит в степь. И хотя из бани их еще никто не выгонял, он все равно умуд-ряется видеть степь... Ветер с востока колышет буйные травы, от запахов цветов даже кружится голова, а на соседнем кургане, метрах эдак в пятидесяти — стоят, как на картинке, три богатыря: затяну-тый в кольчугу ветеран Травкин, слесарь Жэка по кличке Мокрый с копьем и булавой, и новый русский бизнесмен Гриша на лошади Прже-вальского с раскинутой картой в руках... — А нет никакой Болга-рии... и никогда не было! — усилием мысли Фалалеев уже рядом, и, похоже, начинает входить в штопор. — Понимаешь, старик... Это как тебе сказать?.. Ну, как сон, что ли... Сейчас у КГБ такие штуки есть... Могут любого послать подальше... Скажи спасибо, если об-ратно еще вернут... В что называется целости и сохранности. Сам в газете читал, что у нас в СНГ только за один год где-то семьдесят тысяч без вести пропавших... Сейчас все химия... Таблетку дали и ты в Болгарии... Можно хоть в Америку послать... Или в пресловутый Париж... Таблеток на всех хватит... Иногда я даже знаете что ду-маю? — И снизив голос до шепота, Фалалеев делает окончательное свое признание: — И са — мой Мос — квы не — ет!..
Все, конечно, какое-то время пребывают в отпаде. В распарен-ных мозгах разброд и шатание, словно одна мысль отказывается продолжать другую, пока не наступает что-то вроде короткого замыка-ния.
— Кетчуп... А как же кетчуп?.. У меня дома лично бутылка име-ется, — еще цепляется за слово юный бизнесмен Гриша.
— В КГБ делают... на конверсионных производствах... Может уже вместо таблеток на кетчуп перешли, — с холодной беспощадностью Фалалеев ставит точку.
Правда, несколько минут спустя, в жарком мороке парилки, под шершавый разнобой веников, его все-таки догоняет одна мысль... как в конечном счете диалектическое развитие и продолжение предыду-щей...
— На самом деле, Григорий, может и нас с тобой уже давно нет... В метафизическом, конечно, смысле...
Кто-то снова хлюпает на камни воду и из тумана, оглядываясь, выныривает лопоухая голова Травкина:
— Ты, Фалалеев, вот чего... Я давно хотел сказать... Наверное умру скоро... А пулю ты забери себе. Я тебе ее даже в завещании отписал. Как-никак золотая. Мне об этом тот профессор из дурдома сказал. Только об этом никому, а то еще раньше времени достанут.
Крым, г.Симферополь
|
