Могучий рыцарь на родовой свой замок
Навесил сверхсекретнейший замок.
А с крыши капало на тот дивайс упрямо,
Как простыня в тазу замок совсем замок.
И заржавел, и резко бросил открываться,
Когда хозяин отлучился на войну.
Тот возвратился – и куда ему деваться? –
Вопил: Откройся! Ну! – Баранки гну!
А там – бельё, продукты, документы...
И – банков не было! – финансов весь запас.
В такие неприятные моменты
Судьба безжалостно порой ввергает нас.
Но рыцарь не напрасно был могучий:
Когда на улице стал белый свет не мил,
Арбузные свои он мышцы вспучил,
Напрягся чуть – и стену проломил.
Да вот, не рассчитал дурные силы –
Не инженер ведь был! – не знал, ломить куда!
И замок рухнул, вздыбив тучи пыли…
Теперь идут экскурсии туда,
Легенды «на ура!» идут туристу –
Рой объективов, минимум мозгов! –
Гид травит басни, как пошла орда на приступ,
И замок пал под натиском врагов.
Это моё фото на развалинах замка во время практики по живописи в Вильнюсе в 1981 году. Вот в Риге, стоишь с этюдником, ни одна зараза не подойдёт. Если кто и начнёт сопеть за спиной, то за этой прелюдией русский шёпот последует. Приезжие. Пока мы, туда приехавши, на площади у Домского собора поселения в общежитие ждали, подошёл один. Минуты три извинялся, половине слушателей уже скучно стало, разошлись, а самые терпеливые выяснили, что сигарету просит.
В Вильнюсе всё не так. Не успеешь этюдник поставить, уже толпа человек пять за спиной, булькают чего-то по-своему. Пальцами в работу тычут, чуть ли не рисовать помогают. И о чём толкуют ведь не поймёшь. Решили мы с Сергеем Федько в пику им по-украински разговаривать. Сразу же почтения добавилась: непонятное настораживает, а по-украински можно речь так составить, что и русский не поймёт, не то что другие народы. Но для разговора пара нужна, а в одиночку как им подкузьмить? Серёга и тут пару штук изобрёл. Однажды выставил этюдник. Толпа оперативно собралась. Вроде только что пустынно было вокруг, а тут как по волшебству человек несколько пристроились. Ждут. А Серёга достал из этюдника пачку печенья, не спеша съел. Потом, не торопясь, выпил три бутылки пива, сложил этюдник и ушёл. И толпа разошлась не солоно хлебавши. Не получилось кина.
В другой раз он на стенку какую-то уселся этюды творить. Местные мечутся снизу, глянуть охота, а не подпрыгнешь. И на стенке места для зрителей не предусмотрены. А Серёга ещё сочувственную для них песню под нос мурлычет: Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю: Чому я нэ сокил, чому нэ литаю?
Оно, правда, и для меня продолжение этой песни вскоре сочувственным оказалось: Чому мэни, Боже, ты крылэць нэ дав? – Не тот крылец, что ступенька скрипит, а тот крылец, что птица летит! – А без крылец только вниз слететь можно, да приземляться больно. Но поначалу лететь никто не собирался. Залезли мы с Женей Вьюненко на какие-то развалины, метров 5 высота. Насмотрелись по сторонам, надо спускаться. Женя прыг-скок по крутючим камешкам развалин – и уже внизу. Ну, мне тоже мерещится, что и я так смогу. Прыг-скок вниз, а этюдник стук-бряк по правому боку. Снова прыг-скок, стук… – а бряк этюдник не смог уже сделать: занесло этюдник в сторону обрыва, он меня за собой потянул, и бряк меня внизу уже дожидался. Ну, я со всевозможным ускорением ещё пару метров по почти отвесному склону пробежал, а дальше уж прыгать надо. Чуть больше двух метров высота, но пока летел, успел разглядеть, что внизу песок и камни в полуметре друг от друга разбросаны. Успел всё-таки как кошка перекрутиться и ногами мимо камней вырулить. Правда, по колено в песок врос, и этюдник мне в бок въехал, но терпимо.
– Пошли, – говорю, – скорей отсюда. Плохое место.
А Женя смотрит на меня, глаза как теннисные мячики: Это ты вгорячах! – говорит. – Проверь, лучше, всё у тебя цело. – И палец тянет. Глянул я, кошмар: Весь правый бок чёрной рубашки в тёмно-красной жидкости. При таком кровотечении серьёзную ревизию организму надо делать. Сдёрнул рубашку – ничего. Очень мирная белая поверхностная ссадина. Надо ж было, что именно тёмно-красная гуашь в этюднике разлилась.
Нашли фонтанчик, метра четыре диаметром, рубашку простирнуть. Полрубашки не успели окунуть, как весь фонтан окрасился. (Через много лет я выдал несколько литров гуаши на юбилей дружественной пожарной части для подкрашивания воды и пены. Они свою технику демонстрировали. Цветные фонтаны на солнце очень красиво смотрелись, но двор ВПЧ потом был как картины, что дрессированные дельфины носом рисуют).
Вокруг фонтана интеллигенция сидела, и мы быстро оттуда смылись, чтоб воспитывать не начали. Да может, и не начали бы. У них самих с воспитанием туго было. В старинном доме, где мы обмеры делали, на три литовских слова четыре русских матюга приходилось. Это они не для нас родную атмосферу создавали, просто с детства такие. В нашей среде в те времена мат как раз в общественных местах не употреблялся. Только в своих, почти исключительно мужских компаниях. А теперь вот европейской атмосферой страну накрыло. По мне, лучше бы из Антарктиды бы чего-нибудь навеяло, самый культурный континент, по-моему: пингвины если во времена СССР материться не научились, то теперь им это и подавно не светит, наших зимовщиков там почти не осталось.
Некоторым мозгам ведь лучше полностью заморозить свою деятельность, чем мыслительный продукт выдавать. Способ выражения мыслей, он же влияет на сознание. Это только кажется, что мат – универсальный язык, которым любую мысль выразить можно. На самом деле, это диапазон мышления у многих наших современников таков, что весь его матом передать можно. Но все те мысли, которые прогресс человечеству несут и качество жизни обеспечивают за пределами этого круга находятся. И не сможет человек, на пяти матюгах воспитанный, выработать полезные для потомков идеи. Это так же нереально, как ужа обучить рукоделию – не хватает в организме некоторых необходимых мелочей.
Вот и создали своим матюгальным мышлением и всеми подобными ему видами деятельности страну, в которой одному Депардье больше, чем всем русским вместе взятым жить охота. Или кому-то кажется, что мы с таким настроением в обществе умней к своему будущему относимся, чем рыцарь из приведённого выше стихотворения к ржавому замку?